В Средние века сточные трубы Парижа были чем-то легендарным. В XVI столетии Генрих II* хотел было исследовать их, но эта попытка не удалась. Меньше чем сто лет тому назад клоаки, по словам Мерсье*, были предоставлены самим себе и стали тем, чем они могли стать.
Таков был этот древний Париж, где царили раздоры, нерешительность и вечный поиск чего-то. Он долго вел себя довольно глупо. И только 1789 год показал, как нужно действовать, чтобы город поумнел. Но в доброе старое время столица мало думала, она не умела устраивать свои дела ни в нравственном, ни в материальном отношении и так же плохо уничтожала грязь, как и злоупотребления. Во всем встречались препятствия, и из всего создавались проблемы. Так, например, никто не знал точно направления клоаки. Стало одинаково трудно разбираться как в запутанной сети подземных сточных труб, так и в том, что творится в самом городе, бестолковщина вверху и невообразимая путаница внизу, вавилонское столпотворение, а под ним лабиринт.
Иногда содержимое сточных труб Парижа выходило из берегов, точно этот непризнанный Нил вдруг начинал гневаться. Тогда совершалось нечто в высшей степени отвратительное — разлив нечистот. Бывали минуты, когда этот желудок цивилизации плохо переваривал пищу, содержимое клоак устремлялось обратно в город, и Париж как бы чувствовал во рту вкус своих отбросов. Это было похоже на укоры совести, и такое средство имело свою хорошую сторону: оно являлось как бы предостережением, которое, впрочем, принимали очень дурно. Город сердился, что его грязь простирает свою дерзость до такой степени, и не хотел и слышать, что она может вернуться обратно. Для этого ее надо лучше гнать из города.
Наводнение 1802 года — одно из тех воспоминаний, которое еще живо в памяти парижан, доживших до восьмидесяти лет. Нечистоты разлились огромным озером по площади Победы, где воздвигнут памятник Людовику XIV, они залили улицу Сент-Онорэ, выступив наружу через оба отверстия в сточных трубах, проложенных в Елисейских полях, улицу Святого Флорентина, вылившись на мостовую из отверстия, устроенного на той же улице, улицу Пьер-а-Пуассон жидкими отбросами из сточных канав Соннери, улицу Попинкур залило отбросами из сточных канав Зеленой дороги и улицу Рокетт грязью из улицы Лаппэ; она покрыла камни в водосточных канавках Елисейских полей на целых тридцать пять сантиметров, в южной части города под напором воды из Сены, гнавшей ее обратно, она проникла на улицу Мазарини, на улицу Эшодэ и на Болотную улицу, где она залила пространство в сто девять метров и остановилась всего в нескольких шагах от дома, в котором жил Расин, показав в XIX веке больше уважения к поэту, чем к городу. Наибольшей глубины разлив ее достиг на улице Сен-Пьер, где она поднялась на целых три фута выше наружных отверстий сточных труб, а наибольшую площадь она захватила на улице Сен-Сабин, где слой жидкой грязи занял пространство длиной двести тридцать восемь футов.
В начале текущего столетия парижские клоаки все еще считались чем-то таинственным. Грязь нигде и никогда не может пользоваться хорошей славой, но здесь эта дурная слава внушала ужас. Париж смутно сознавал, что под ним существуют какие-то ужасные подземелья. О них рассказывали такие же ужасы, как о громадной, покрытой тиною клоаке старинных Фив, где кишмя кишели сороконожки длиной пятнадцать футов и которые могли бы служить излюбленным местом купания для таинственного громадного библейского бегемота. Высокие сапоги осмотрщиков сточных труб не осмеливались проникать дальше некоторых известных пунктов. Та пора недалека еще была от того времени, когда телеги мусорщиков, с высоты которых Сен-Фуа братался с маркизом де Креки, выгружались прямо в отверстия сточных труб. Что же касается чистки труб, то эту обязанность возлагали на проливные дожди, которые, впрочем, скорее загрязняли их, чем промывали. Рим до известной степени придавал поэтический характер своим клоакам и называл их гемониями, Париж издевался над своей клоакой и называл ее Вонючей дырой. Наука и суеверие одинаково относились к ней с ужасом. Гигиена и вера в легенды видели в ней нечто отвратительное. Призрак черного монаха впервые стал известен под вонючими сводами канавы Муфлетор; трупы мармузетов* были брошены в сточную трубу Барильери, Фагон приписывал страшную злокачественную горячку, свирепствовавшую в 1685 году, пагубному действию зияющего отверстия сточной трубы в Марэ, которое оставалось открытым до 1833 года и находилось на улице Сен-Луи почти напротив дома, где помещался "Галантный вестник". Отверстие сточной трубы на улице Мортельери было знаменито тем, что оттуда выходила зараза чумы. Обнесенная железной решеткой с заостренными концами, торчащими наподобие ряда гигантских зубов, она казалась на этой несчастной улице пастью адского дракона, распространявшего своим дыханием смерть. Народное воображение представляло себе мрачные подземные сточные трубы Парижа чем-то необычайным. Сточные канавы не имели дна. Клоака — это бездна. Полиции не приходило даже в голову исследовать эти прокаженные места. Кто мог осмелиться исследовать этот таинственный лабиринт, измерить глубину этой мрачной пропасти? Это казалось невозможным. Но все-таки нашелся такой человек. У клоаки оказался свой Христофор Колумб.
Однажды в 1805 году, в одно из редких посещений императором Парижа, министр внутренних дел, какой-то Декрэ или Кретэ, явился к обычному выходу императора. С площади Каруселей доносился лязг сабель грозных солдат Великой республики и Великой империи, у дверей апартаментов Наполеона толпились герои — люди, видевшие Рейн, Шельду, Эско, Адиджи и Нил, сподвижники Жубера, Десэ, Марсо, Гоша и Клебера, воздухоплаватели Флерюса*, гренадеры из Майнца, понтонеры из Генуи, гусары, которые видели пирамиды, артиллеристы Жюно, кавалеристы, взявшие приступом флот, стоявший на якоре в Зюдерзее*. Одни из них были вместе с Бонапартом на мосту Лоди, другие были вместе с Мюратом в траншеях под Мантуей, третьи шли впереди Ланна по рытвинам в Монтебелло. Тут, в Тюильри, собраны были представители от всех армий, выделивших от себя небольшие отряды или взводы, служившие охраной Наполеону в мирное время. Великая армия переживала ту чудную эпоху, которая после Маренго предшествовала Аустерлицу.
— Ваше величество, — сказал министр внутренних дел Наполеону, — я видел вчера самого храброго человека во всей вашей Империи.
— Что же это за человек? — резко спросил император. — Что такое он совершил?
— Он задумал совершить нечто невозможное, ваше величество.
— Что же именно?
— Исследовать клоаки Парижа.
Такой человек действительно существовал и назывался он Брюнзо.
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2024
Обратная связь